Владимир Высоцкий: в канун именин
О религиозных смыслах в поэтике Владимира Высоцкого размышляет иеромонах Димитрий (Першин)
В канун его именин, до которых он не дожил буквально пару дней, если, конечно, был крещен — и именно с именем Владимир, что в случае вероятного крещения в Армянской Церкви далеко не столь очевидно, прислушаемся к его стихам.
Это о них, о стихах, он напишет с горечью:
И мне давали добрые советы,Чуть свысока похлопав по плечу,Мои друзья — известные поэты:Не стоит рифмовать «кричу — торчу».И лопнула во мне терпенья жила —И я со смертью перешел на ты,Она давно возле меня кружила,Побаивалась только хрипоты.Я от суда скрываться не намерен:Коль призовут — отвечу на вопрос.Я до секунд всю жизнь свою измерилИ худо-бедно, но тащил свой воз.Но знаю я, что лживо, а что свято, —Я это понял все-таки давно.Мой путь один, всего один, ребята, —Мне выбора, по счастью, не дано.
Это стихотворение «Мой черный человек» датировано 1979 годом. И о каком суде идет здесь речь, о каком пути и о каком выборе, как кажется, пояснять не надо. Высоцкий, по точному замечанию Дмитрия Быкова, сжигал себя дотла, но по другому не мог и не умел, да и не хотел.
При этом его внутренний путь пролегал через Шекспира и Пастернака, включая «Гамлета», написанного одним и переведенного другим, через Брехта и Маяковского, каждый из которых сумел претворить, соответственно, театр и поэзию в жизнь, — в общем, через те материки и архипелаги, на которых остались следы и Неведомого Бога, и невиданных зверей.
И на этом пути, скорее, ближе к его концу, Высоцкий поднялся над эпохой и, словно шторы, раздвинул те горизонты, что многим из нас застили Небо:
В синем небе, колокольнями проколотом, —медный колокол, медный колокол —то ль возрадовался, то ли осерчал…Купола в России кроют чистым золотом —чтобы чаще Господь замечал.Купола, 1975.
Но и враг рода человеческого, увы, тоже делал свое черное дело. Отсюда молитва, растворенная последней надеждой на то, что как-нибудь удастся совладать с судьбой, обернувшейся роком, схватившей за кадык и уволакивающей в никуда. Вот эта молитва, положенная на стихи менее чем за два месяца до исхода:
Две просьбыМ.Шемякину — другу и братупосвящен сей полуэкспромт.Мне снятся крысы, хоботы и черти. ЯГоню их прочь, стеная и браня.Но вместо них я вижу виночерпия,Он шепчет: «Выход есть, — к исходу дня —Вина! И прекратится толкотня,Виденья схлынут, сердце и предсердиеОтпустит и расплавится броня!»Я — снова Я, и Вы теперь мне верьте, яНемногого прошу взамен бессмертия, —Широкий тракт, холст, друга да коняПрошу покорно, голову склоня,Побойтесь Бога, если не меня, —Не плачьте вслед, во имя Милосердия!Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,Но чтобы душу — дьяволу — ни-ни!Зачем цыганки мне гадать затеяли?День смерти уточнили мне они…Ты эту дату, Боже, сохрани, —Не отмечай в своем календаре, илиВ последний миг возьми да измени,Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реялиИ чтобы агнцы жалобно не блеяли.Чтоб люди не хихикали в тени.От них от всех, о Боже, сохраниСкорее, ибо душу мне ониСомненьями и страхами засеяли.Париж, 1 июня 1980.
Полуэкспромт? — да, но просьба остается просьбой, и адресована она Богу, а Бог слышит каждое движение человеческой души, и душа слышит стук в её двери, особенно душа чуткая и настроенная слышать, а в этом умении Высоцкому не отказать.
Он знал, что погибает, что морфий несовместен не только с жизнью, что не самое страшное, но и с честью, и с совестью. В эти последние месяцы ему приходилось лгать и изворачиваться, от чего он, по воспоминаниям друзей, невероятно страдал, рвал с этой зависимостью и опять возвращался к ней.
Но вот вопрос — равен ли человек своим страстям, сводим ли он к своим ошибкам, только ли в них заключается его жизнь? Если посмотреть, сколько написано, спето, сыграно и выстрадано Высоцким за его недолгий век, станет понятнее такое его завещание нам:
Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.Может, кто-то когда-то поставит свечуМне за голый мой нерв, на котором кричу,За веселый манер, на котором шучу.
И далее — исповедуясь нам, своим слушателям, он поясняет:
Даже если сулят золотую парчуИли порчу грозят напустить — не хочу!На ослабленном нерве я не зазвучу,Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!Лучше я загуляю, запью, заторчу!Все, что за ночь кропаю,- в чаду растопчу!Лучше голову песне своей откручу,Но не буду скользить, словно пыль по лучу.Если все-таки чашу испить мне судьба,Если музыка с песней не слишком груба,Если вдруг докажу, даже с пеной у рта,-Я уйду и скажу, что не все суета!
А что, собственно, не суета? То, с чего начинается эта песня, — исповедальное исповедание веры в правоту, в правду Христа, над которым глумятся разномастые лабазники:
Мне судьба — до последней черты, до крестаСпорить до хрипоты, а за ней — немота,Убеждать и доказывать с пеной у рта,Что не то это все, не тот и не та…Что лабазники врут про ошибки Христа…
Это поздний Высоцкий, стихотворение написано и спето в 1978 году. Но откуда здесь лабазники?
Ответ на этот вопрос мы находим в одном из его ранних стихотворений:
Ваш кандидат, а в прошлом он лабазник,
вам иногда устраивает праздник.
Таких многообещающе врущих кандидатов-лабазников и в наши дни хоть пруд пруди. Именно им в ответ, в защиту Христа распятого, которого жаль, ибо Он добровольно идет на Крест, а не просто является жертвой насилья и бессилья, именно в ответ всем расхристанным хулителям и гонителям хрущевско-брежневской да и нашей поры свидетельствует Высоцкий о том, что не всё суета.
Напомню, что еще задолго до предсмертия Владимир Высоцкий написал и спел:
Надеемся только на крепость рук,
на руки друга да вбитый крюк
и молимся, чтобы страховка не подвела.
Понятно, что здесь поэт говорит о молитве не в том высшем смысле, который вкладывает в нее апостол Павел, заповедавший нам непрестанно молиться, пребывая в общении со Христом. Но понятно и то, что альпинистская молитва о страховке — это все равно молитва, исполненная надежды на Бога, Который не оставит человека в беде. Это горное упование предваряет горнее богопредстояние, ведет к нему и включено в него как исходное основание и точка опоры. Но то, что проскальзывает в стихах и песнях, — это лишь отголосок тех мыслей о себе и о вечности, того общения с Богом или раз-общения с Ним, которое совершается в сердце каждого человека, но бывает запечатлено в поэтическом слове. Так что я бы не спешил с категорическими суждениями о том, насколько далек был Высоцкий от Творца и Спасителя, хотя бы потому, что это вне сферы нашей компетенции, ибо ведомо лишь нашему Судии.
А заметили ли вы, как грамотно он нарушает правила русского языка в пользу Троического богословия?
И я попрошу Бога, Духа и Сына,
чтоб выполнил волю мою:
пусть вечно мой друг защищает мне спину,
как в этом последнем бою.
По правилам русского языка должно было быть «выполнили» — но Бог един в Трех Лицах, и Высоцкий ставит глагол в единственном числе. Возможно, это чувство языка, возможно, эрудиция, но я думаю, прежде всего — ответственность за слово, за его значение и все связанные с ним коннотации.
На этот пример в свое время обратила мое внимание Марина Андреевна Журинская, и она же дала такое определение поэтике Высоцкого: семантическая компрессия. Предельное насыщение целыми смысловыми пластами и измерениями каждой строки, каждого словосочетания приводит к тому, что за каждым словом стоит целая история, а может быть, и несколько взаимодополняющих событийных рядов.
Но вот как нож мне в спину —
забрали Катерину —
и следователь стал меня главней.
Это из ранних песен. А вот из вышеприведенной «Песни летчика»:
Им даже не надо крестов на могилы,
сойдут и на крыльях кресты.
Но вот что еще крайне важно не упустить из виду, так это ту оценку, которую дал творчеству Высоцкого Иосиф Бродский, отметивший, что перед нами именно поэзия, с очень сложными и совершенными рифмами, что пропевание этих текстов под гитару часто не позволяет нам заметить поэтического мастерства, каковое тем не менее и делает песни Высоцкого столь популярными среди, казалось бы, самых простых людей. Потому что любой человек откликается на красоту, в том числе, отображенную в слове.
Высоцкому было нелегко приближаться к пределам смерти, боюсь, что и нам это будет совсем нелегко. Потому, что вслед за нами к этим пределам потащатся все наши нераскаянные страсти, все нами содеянные грехи, и будут нас обличать там так же, как здесь они обличали нашу совесть. И только милостью Божией наша вечность не будет окрашена в совсем уж мрачные тона.
Высоцкий об этой совестной рефлексии над прожитой жизнью со всеми падениями и соблазнами, со всеми взлетами и схватками, в которых ему удавалось одерживать победу над серой скукой советской идеологии, пел так:
Общаюсь с тишиной я,Боюсь глаза поднять,Про самое смешноеСтараюсь вспоминать.Врачи чуть-чуть поахали:«Как? Залпом? Восемьсот?..»От смеха ли, от страха ли —Всего меня трясет.Теперь я — капля в море,Я — кадр в немом кино.И двери на запоре —А все-таки смешно.Воспоминанья кружатсяКак комариный рой,А мне смешно до ужаса:Мой ужас — геморрой.Виденья все теснее —Страшат величиной:То с нею я — то с нею, —Смешно, иначе — ной!
Это — о тех видениях и образах, что обступают душу на пороге вечности и кружат над ней ежечасно, и о том внутреннем растождествлении себя и своих ошибок, себя и своих промахов, без которого невозможно покаяние. Но вот далее — о том, ради чего он положил свою душу, на что растратил жизнь:
Не сплю — здоровье бычее,Витаю там и тут,Смеюсь до неприличияИ жду — сейчас войдут…Халат закончил описьИ взвился — бел, крылат.«Да что же вы смеетесь?» —Спросил меня халат.Но ухмыляюсь грязно яИ — с маху на кровать.Природа смеха — разная, —Мою вам не понять.Жизнь — алфавит: я где-тоУже в «це-че-ше-ще», —Уйду я в это летоВ малиновом плаще.Но придержусь рукою яВ конце за букву «я» —Еще побеспокою я! —Сжимаю руку я.Со мной смеются складкиВ малиновом плаще.С покойных взятки гладки, —Смеялся я — вообще.Смешно мне в голом виде литьНа голого ушат, —А если вы обиделись —То я не виноват.Палата — не помеха,Похмелье — ерунда, —И было мне до смеха —Везде, на все, всегда!Часы тихонько тикали —Сюсюкали: сю-сю…Вы — втихаря хихикали,А я — давно вовсю!1980
Что-то мне подсказывает, что та свобода невтихаря смеяться над тем, что достойно лишь осмеяния, более чем нужна нам и сейчас. А поэтому и после смерти, и отнюдь не фальшивым фальцетом, но во всю мощь своего отчаяньем сорванного голоса, Владимир Высоцкий пробуждает в нас — нас самих.
И после смерти он понуждает нас расправить плечи, намотать на роги и растрясти по кочкам всех тех, кто возомнил себя медведем или волком в заповеднике.
И после смерти он просит нас пойти дальше — навстречу тому свежему ветру, который избранных пьянил, с ног сбивал, из мертвых воскрешал,
потому что, если не любил,
значит и не жил, и не дышал.
Тема любви — и тема войны, без которых Высоцкий — не Высоцкий, требуют отдельной статьи, отмечу здесь лишь то, что в одном из последних стихотворений поэт обращается одновременно и к Марине Влади, и к Творцу мироздания:
И снизу лед, и сверху. Маюсь между.Пробить ли верх иль пробуравить низ?Конечно, всплыть и не терять надежду,А там — за дело, в ожиданьи виз.Лед надо мною, надломись и тресни!Я весь в поту, как пахарь от сохи.Вернусь к тебе, как корабли из песни,Все помня, даже старые стихи.Мне меньше полувека — сорок с лишним,Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним.Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,Мне есть чем оправдаться перед ним.
Источник: Православие и Мир
Смотрите также:
- Просмотров: 5199
Отправить комментарий